Психотерапия личностных расстройств сегодня находится в парадоксальной ситуации. С одной стороны, мы имеем множество эффективных, но зачастую технократических протоколов, фокусирующихся на симптомах. С другой - богатейшее психоаналитическое наследие, предлагающее глубину понимания, но нередко утопающее в умозрительности и бесконечной интерпретации. Разрыв между «как работать» и «что именно нарушено в фундаменте личности» остается угрожающе широким. Этот разрыв и есть следствие кризиса оснований - отсутствия единой метатеории, которая объясняла бы генезис человеческой личности в норме и патологии из единого источника.
Такой источник, по нашему убеждению, лежит в правильном понимании фундаментальных потребностей в отношениях (ФПО), так мы решили называть то, что сейчас принято не очень удачно называть “эмоциональными потребностями”. Ребенок, в отличие от детеныша животного, рождается не просто биологически незрелым, а радикально незавершенным. Его выживание и становление как человека возможны исключительно внутри системы отношений, в «со-бытии» со взрослым [Выготский, 1984]. Вне этой взаимности с матерью (или ее заместителем) не формируется не только психика, но и сама жизнеспособность организма. Позже, во взрослом возрасте, эта зависимость от Другого трансформируется, но не исчезает: человек в одиночку так же неспособен выжить в сложнейшей системе общественного разделения труда, как Робинзон на необитаемом острове без наследия цивилизации. Именно поэтому ФПО являются не просто одним из классов потребностей, а первичным, конституирующим условием человеческой деятельности как таковой.
Отсюда вытекает центральная задача данной работы: понять, как именно ФПО формируются, как их имманентная логика развития определяет архитектуру личности и каким образом сбои в этом процессе становятся источником личностных расстройств. Для ее решения мы предлагаем интегративную модель, синтезирующую три мощные традиции:
Наш синтез не является механическим сложением. Мы покажем, что ранние дезадаптивные схемы в схема-терапии - это и есть операциональное описание диссоциированных систем мотивов по Леонтьеву и Жане. Это позволяет перекинуть мост от глубинной психологии к конкретной клинической практике.
Ключевой тезис работы заключается в существовании имманентной логики развития ФПО - диалектического пути, который необходимо пройти человеку, чтобы достичь личностной зрелости. Это движение от первоначальной симбиотической зависимости через негацию и утверждение автономии к синтезу - зрелой взаимозависимости. Кульминацией и критерием этого развития является способность к продуктивному действию по П.Я. Гальперину - сознательному, целенаправленному преобразованию своей жизни и отношений на основе полной ориентировочной основы, где мотивы и цели становятся предметом осознанного выбора.
Построение такой нормативной модели ФПО - не умозрительная задача. Ее практическая цель - радикальное повышение эффективности психотерапии. Если мы понимаем логику нормального развития, мы получаем четкий стандарт, «карту», которая позволяет:
В данной работе мы предпримем попытку такого построения. В качестве иллюстрации мы будем использовать кропотливое описание развития потребности в безопасности - от ее первичного опредмечивания в фигуре матери, через кризисы сепарации и утверждения автономии, до ее трансформации в зрелом продуктивном действии по построению надежных отношений. Мы покажем, как на каждом этапе возникают специфические противоречия, которые снимаются не автоматически, а благодаря мышлению и деятельности, распределенной между ребенком и его социальным окружением, и всегда в явном контексте других ФПО.
Наша амбиция - предложить не просто еще одну теорию, а стройный концептуальный каркас для психотерапии будущего, основанный на ясных онтологических основаниях и направленный на восстановление целостности человеческой личности.
Если мы хотим понять природу личностных расстройств, нам требуется онтология - учение о том, как вообще устроено человеческое бытие. Таким надежным фундаментом служит психологическая теория деятельности Алексея Николаевича Леонтьева. Его модель не просто описывает отдельные психические процессы, а раскрывает логику становления человека как субъекта жизни, выводящую нас к самым истокам эмоциональных потребностей.
Ключевой тезис Леонтьева, который ложится в основу нашей модели, звучит парадоксально: потребность сама по себе не является движущей силой поведения. Изначальная потребность - это состояние нужды, «неопределенное, ненаправленное томление» [Леонтьев, 1977, с. 189], своего рода энергетический потенциал без вектора. Ребенок испытывает дискомфорт, но не знает, как его устранить. Поворотным моментом является опредмечивание потребности.
«В самом потребностном состоянии субъекта потребность… не способна вызвать направленной деятельности; она способна лишь вызвать беспорядочную поисковую активность… <…> Встреча потребности с предметом есть акт… опредмечивания потребности – «наполнения» ее содержанием, которое черпается из окружающего мира. Это и переводит потребность на собственно психологический уровень» [Леонтьев, 1977, с. 190-191].
Проще говоря, потребность в безопасности становится психологической реальностью только тогда, когда находит свой предмет - утешающие объятия матери, ее голос, ее присутствие. С этого момента потребность превращается в конкретный мотив. Мотив - это и есть опредмеченная потребность. Всякая деятельность побуждается мотивом, а ее главная функция - удовлетворение стоящей за ним потребности.
Этот, казалось бы, простой механизм имеет фундаментальные последствия для понимания ФПО.
Но как из этой динамики рождается личность? Ответ Леонтьева точен и изящен: личность возникает там, где появляется иерархия мотивов. Животное и младенец управляются ситуацией («здесь и сейчас»). Личность же рождается, когда действие начинает управляться не сиюминутным стимулом, а внутренней, устойчивой системой приоритетов.
Классический пример Леонтьева: школьник усердно делает домашнее задание. Сначала мотивом может быть прямая угроза наказания (мотив А). Затем ему говорят: «Сделаешь уроки - пойдем в зоопарк». Появляется новый, более привлекательный мотив Б. Но в какой-то момент сам процесс решения задачи, получения знания, одобрения учителя может стать самостоятельным мотивом В. Когда этот новый мотив становится сильнее, чем мотив «пойти в зоопарк», и ребенок продолжает заниматься, даже если поход отменяется, - мы видим рождение новой, более высокой потребности (в компетентности, познании) и, главное, нового уровня организации поведения. Мотив В становится смыслообразующим для мотива Б, а тот, в свою очередь, - для мотива А. Возникает иерархия.
«Личность и рождается дважды: первый раз - когда у ребенка проявляются в явных формах полимотивированность и соподчиненность его действий, второй раз - когда возникает его сознательная личность» [Леонтьев, 1977, с. 220].
Именно эта иерархия мотивов, выстроенная вокруг опредмеченных ФПО (в безопасности, привязанности, признании, автономии), и составляет ядро личности. Ее прочность определяется не отсутствием конфликтов, а способностью подчинять ситуативные мотивы устойчивым, смыслообразующим.
Таким образом, деятельностный подход дает нам первый контур объяснения личностных расстройств: патология есть следствие нарушения процесса опредмечивания ФПО, ведущего к деформированной, ригидной или хаотичной иерархии мотивов. Однако, чтобы понять механизм этой деформации, нам требуется перевести язык «мотивов» и «деятельности» на язык психических функций и их синтеза. Здесь к диалогу с Леонтьевым подключается Пьер Жане.
Если Леонтьев дает нам онтологию развития личности через призму деятельности и мотивов, то Пьер Жане предлагает инструмент для понимания функциональной механики этого процесса. Жане интересовала не столько структура личности, сколько ее работа - динамика психических функций, их координация и, что особенно важно для нашей темы, их распад. Его концепция позволяет перевести абстрактные «иерархии мотивов» на язык конкретных психических процессов, которые можно наблюдать, а в случае патологии - и корректировать.
Для Жане личность - это не статичная сущность, а непрерывный процесс синтеза. «Психика, - писал он, - это синтез, огромная система психологических тенденций, которые были приобретены индивидом в течение его жизни и которые связаны между собой» [Janet, 1929, p. 408]. Этот синтез - активная работа по объединению восприятия, памяти, эмоций и действий в целостное, адаптивное поведение, соответствующее требованиям ситуации. Здоровая личность способна гибко интегрировать новый опыт, подчинять низшие, автоматические реакции (например, страх) высшим, сознательным целям (например, долгу).
Ключевым для понимания личностных расстройств является открытое Жане явления диссоциации. Когда человек сталкивается с травмирующим событием, которое превышает его способность к психическому синтезу (например, непереносимым ужасом, стыдом или конфликтом), происходит функциональный сбой. Опыт, который невозможно «переварить» и интегрировать, отщепляется. Образуется автономный «психологический автоматизм», который начинает жить своей жизнью, вне контроля сознания «Я» и вразрез с основными целями личности.
«Диссоциация - это не просто забывание; это активный процесс, в результате которого определенные психологические тенденции развиваются независимо от основной личности» [Janet, 1907, p. 332].
Этот процесс Жане связывал с «понижением психического уровня» (abaissement du niveau mental). Травма и последующая диссоциация приводят к тому, что личность регрессирует к более примитивным, ригидным формам функционирования. Высшие функции, требующие больших затрат энергии (воля, критическое мышление, сложное планирование), ослабевают, уступая место низшим (фиксированные идеи, сильные аффекты, автоматические импульсы). Поведение становится неадаптивным, словно бы «застревая» на уровне травматического эпизода.
Но как же формируется сам этот синтезирующий аппарат? Здесь взгляд Жане поразительно созвучен как Выготскому, так и Леонтьеву. Жане настаивал на социальном генезисе высших психических функций. Ребенок изначально не обладает способностью к саморегуляции. Ее выполняет за него взрослый. Мать, успокаивающая плачущего младенца, выступает в роли внешнего регулятора его аффектов. Постепенно, в процессе тысяч повторяющихся взаимодействий, ребенок интериоризирует эту функцию - усваивает способы успокоения, и она становится его внутренней способностью. «Психическая деятельность изначально была социальной… и лишь вторично становится внутренней, интрапсихической» [Janet, 1928, p. 74]. Этот процесс интериоризации социального сотрудничества является, по Жане, основным двигателем психического развития.
Теперь мы можем провести прямую параллель с Леонтьевым. Успешное опредмечивание потребности в совместной деятельности (по Леонтьеву) является условием для успешного синтеза новой психической функции (по Жане).
Таким образом, модель Жане предоставляет нам недостающее звено между леонтьевским «нарушением опредмечивания» и реальными феноменами личностной патологии. Она объясняет, как дефект в деятельности превращается в дефект психической функции, и описывает конкретный механизм - диссоциацию.
Однако, чтобы перейти от этого общего механизма к конкретным клиническим феноменам, нам требуется еще один концептуальный мост - к современному, систематизированному языку описания последствий фрустрации фундаментальных потребностей. Этот язык предлагает схема-терапия и другие психодинамические подходы, к которым мы теперь и обратимся.
Чтобы понять современное видение фундаментальных потребностей в отношениях (ФПО), необходимо проследить, как сама психоаналитическая мысль проделала путь от модели, центрированной на биологических влечениях, к модели, признающей первичность отношений. Этот сдвиг парадигмы является ключевым для обоснования нашего тезиса о первичности ФПО.
Исходная модель Фрейда, при всей ее революционности, была глубоко соматоцентричной. Первичной движущей силой психики считалось влечение (Trieb) - понятие на грани психического и соматического, «представитель» стимулов, исходящих изнутри тела [Freud, 1915, p. 118]. Целью влечения являлась разрядка, снятие напряжения, вызванного этим стимулом. Потребность, таким образом, понималась сугубо экономически - как давление, которое необходимо устранить.
Объект (в том числе объект любви - другой человек) в этой схеме занимал подчиненное, случайное положение. «Объектом влечения является то, в чем или посредством чего влечение может достичь своей цели» [Freud, 1915, p. 122]. Объект ценен не сам по себе, а лишь как средство для удовлетворения (разрядки) врожденного влечения. Как едко заметил один из критиков, в рамках классической модели младенец «использует» мать как молочную фабрику, а не нуждается в ней как в целостном существе.
Эмоции и привязанность рассматривались как производные от судьбы влечений, прежде всего - либидо. Даже знаменитая «стадия нарциссизма», когда либидо направлено на собственное Я, служила подтверждением модели: объект появляется лишь после того, как либидо «отводится» вовне. Таким образом, потребность в отношениях была вторичной, производной от потребности организма в гомеостазе.
Ревизия этой модели началась внутри самого психоанализа, прежде всего в работах Мелани Кляйн и британской школы объектных отношений (Рональд Фэрбэрн, Дональд Винникотт, Майкл Балинт). Они совершили Коперниканский переворот: не влечение ищет объект для разрядки, а само психическое существование младенца изначально направлено на объект.
Что это меняет для нашей модели?
Этот теоретический сдвиг имеет решающее значение. Он означает, что психоаналитическая мысль эмпирически пришла к тому же выводу, что и деятельностный подход: потребность в отношениях, в Другом является первичной и конституирующей. Человеческое существо не приходит в мир, чтобы разряжать влечения; оно приходит в мир, чтобы быть в связи. Его фундаментальные потребности - это потребности в безопасности, привязанности, признании и зеркальном отражении со стороны этого самого первого Другого.
Однако, несмотря на эту глубину, теория объектных отношений часто оставалась описательной и клинически сложно применимой. Она не давала четкой систематизации самих потребностей и операционального языка для работы с их нарушениями. Эту задачу - создать систематизированный, практико-ориентированный мост между глубинной теорией и клинической практикой — блестяще решила схема-терапия, к анализу которой мы теперь и переходим.
Психодинамическая мысль, проделав путь от влечений к объектам, сформулировала фундаментальный тезис о первичности отношений. Однако для создания эффективной терапевтической модели требовалось преодолеть две проблемы: избыточную абстрактность и недостаточную операционализацию. Блестящий ответ на этот вызов дал Джеффри Янг, создав схема-терапию - интегративный подход, который систематизировал прозрения объектных отношений, перевел их на четкий, структурированный язык и предложил конкретные методы коррекции.
Ключевым вкладом Янга стало выделение и описание пяти фундаментальных эмоциональных потребностей (ФЭП), которые являются универсальными для здорового развития личности [Young, Klosko, Weishaar, 2003, p. 9-11]. Важно подчеркнуть, что Янг говорит именно об эмоциональных потребностях. Нам этот термин не нравится по целому ряду причин, поэтому вместо этого термина мы и решили использовать более адекватны - ФПО. Вот эти потребности:
Эта таксономия не является произвольной. Она представляет собой эмпирически выверенный синтез, аккумулирующий идеи Винникотта (безопасная привязанность, спонтанность), Эриксона (автономия, идентичность) и даже экзистенциальной традиции (свобода выражения). Здоровая личность формируется тогда, когда в детстве эти потребности в достаточной мере удовлетворяются через отношения со значимыми другими.
Что же происходит, когда потребности хронически фрустрируются? Здесь Янг вводит центральное понятие своей теории - ранняя дезадаптивная схема (Early Maladaptive Schema, EMS). Схема определяется как «глубокая, всепроникающая тема или паттерн, состоящий из воспоминаний, эмоций, когниций и телесных ощущений, касающихся себя и своих отношений с другими, который формируется в детстве или подростковом возрасте, развивается на протяжении жизни и является дисфункциональным в значительной степени» [Young et al., 2003, p. 7].
Проще говоря, схема - это глубоко укорененный, деструктивный жизненный сценарий, сформированный в ответ на травматический опыт. Например, если ребенок растет в обстановке эмоциональной депривации (фрустрация потребности №1), у него формируется Схема Эмоциональной Депривации (Emotional Deprivation Schema) - устойчивое ожидание, что его потребность в понимании, поддержке и заботе никогда не будет удовлетворена другими.
Однако Янг идет дальше простой констатации. Он описывает три стратегии совладания (coping styles), которые ребенок, а затем и взрослый, вырабатывает для адаптации к болезненной схеме [Young et al., 2003, p. 39-40]:
Эти три стратегии - не просто поведенческие реакции; это попытки психики справиться с непереносимым эмоциональным состоянием, порождаемым фрустрированной потребностью. В терминах Пьера Жане, это и есть яркие примеры диссоциации и «понижения психического уровня». Схема представляет собой диссоциированный комплекс (воспоминания, аффекты, убеждения), а копинги - это ригидные, неадаптивные формы поведения, к которым личность регрессирует под давлением этой неинтегрированной части себя.
Таким образом, схема-терапия предоставляет нам бесценный клинический инструментарий. Она позволяет:
Для нашей интегративной модели схема-терапия становится тем самым операциональным мостом, который соединяет онтологию Леонтьева и функционализм Жане с живой тканью клинической реальности. Ранняя дезадаптивная схема - это и есть дезадаптивный, диссоциированный мотив (по Леонтьеву), возникший в результате неудачного опредмечивания фундаментальной потребности и закрепившийся как ригидный паттерн функционирования (по Жане).
Теперь, имея в своем распоряжении все три компонента - деятельностный, функциональный и клинико-феноменологический - мы можем приступить к построению целостной интегративной модели генезиса личности и ее расстройств.
Теперь мы подходим к кульминации нашего теоретического построения. Разрозненные элементы - деятельностная онтология Леонтьева, функциональная механика Жане и клиническая систематика Янга - должны быть собраны в единую, работающую модель. Эта модель позволит нам увидеть континуум «норма-патология» не как набор диагнозов, а как различные траектории единого процесса развития, движимого фундаментальными потребностями в отношениях (ФПО).
Интеграция становится возможной, потому что все три подхода описывают один и тот же процесс, но на разных уровнях и в разных терминологиях. Мы можем выстроить следующую схему соответствий:
Обратный, дезадаптивный путь выглядит так:
Таким образом, РДС в схемо-терапии - это и есть операциональное, феноменологическое описание диссоциированного комплекса мотивов и связанных с ними действий, возникшего в результате неудачного опредмечивания фундаментальной потребности.
Эта интегративная схема превращает абстрактные понятия в рабочие диагностические инструменты. Вместо вопроса «Какое у вас расстройство?» мы можем спросить: «Какая фундаментальная потребность была фрустрирована? На каком этапе ее опредмечивания и синтеза произошел сбой? И какая диссоциированная схема и копинг-стратегия сформировались как компенсация?»
Данная модель позволяет выявить имманентную логику развития ФПО. Это не линейный рост, а диалектический процесс, проходящий через три ключевые стадии, каждая из которых выдвигает на первый план определенные потребности и создает специфические «зоны риска» для сбоя.
Риск патологии: Дефицит. Если опредмечивание невозможно (депривация, насилие), синтез не происходит. Возникает базальная тревога, ведущая к формированию схем Покинутости, Недоверия/Жестокости, Эмоциональной Лишения. Ядро будущего пограничного расстройства.
В следующем параграфе мы детально проиллюстрируем работу этой модели на конкретном примере, проследив развитие одной из ключевых потребностей от рождения до зрелости.
Чтобы наша интегративная модель не оставалась абстрактной схемой, проследим ее работу на примере одной из базовых ФПО - потребности в безопасности. Мы детально разберем ее нормативное развитие через стадии связей, отдельности и взаимозависимости, а затем покажем, как сбои на каждом этапе приводят к специфическим формам патологии.
Продуктивное действие: Взрослый человек не ждет пассивно безопасности от мира, а активно выстраивает ее.
Ориентировочная основа: Он осознает свою потребность в безопасности (например, потребность в стабильных, доверительных отношениях с партнером).
Планирование и исполнение: Он ставит цели и предпринимает конкретные, осознанные действия для их достижения: работает над коммуникацией, выстраивает доверие, соблюдает обязательства, создает общие ритуалы и планы.
Контроль и коррекция: Он отслеживает эмоциональные сигналы (свои и партнера) как индикатор успешности действия и при необходимости корректирует его.
Патология развития: три пути сбоя
Этот подробный разбор показывает, как наша интегративная модель позволяет не просто классифицировать симптомы, а реконструировать историю развития конкретного личностного расстройства, понимая его как закономерный результат сбоя в удовлетворении фундаментальной потребности на определенной диалектической стадии. Это открывает путь для точного и адресного терапевтического вмешательства.
Вопрос о конечной точке развития человека - это не просто академический интерес. Это основание, на котором строится любая психотерапевтическая практика. Что мы считаем здоровьем? Свободой? Зрелостью? Интегративная модель, синтезирующая Леонтьева, Жане и Янга, описывает как личность формируется и ломается. Но она требует ответа на вопрос ради чего? Какова та форма бытия, в которой фундаментальные потребности в отношениях (ФПО) находят свое полное и завершенное выражение, не просто удовлетворяясь, но и трансцендируя свою изначальную, зависимую природу?
Один из самых глубоких и эвристичных ответов предлагает диалогическая философия, а именно - учение Мартина Бубера. Его мысль позволяет перевести понятие «продуктивного действия» из сферы индивидуальной адаптации в пространство межсубъектного сотворчества, где и рождается подлинная человеческая реальность.
Ключевой инсайт Бубера заключается в радикальном пересмотре самой структуры человеческого существования. Он утверждает, что человек живет в двух принципиально разных модусах:
Для нашей модели это различие фундаментально. Нормативное развитие ФПО можно представить как движение от первоначального, необходимого симбиоза (где Другой - это прежде всего источник удовлетворения витальных нужд, то есть «Оно») через кризисы сепарации к принципиально иному качеству связи - взрослой встрече «Я-Ты».
Бубер дает предельно точное определение любви, которое идеально ложится на каркас деятельностного подхода:
«Любовь – это ответственность Я за Ты» [Бубер, 1995, с. 15].
В этом определении нет ни слова о чувствах, страсти или привязанности. Любовь - это не состояние, а акт, позиция, работа. Это именно деятельность. Давайте разберем это определение через призму Гальперина:
Таким образом, «деятельность Любви» - это высшая форма продуктивного действия в сфере отношений. Это действие, в котором человек не просто удовлетворяет свои ФПО, но и становится активным творцом психологического пространства, в котором эти потребности могут удовлетворяться взаимно и устойчиво.
Что означает эта перспектива для психотерапевта? Она кардинально меняет фокус.
Пример из клинической практики:
Клиентка с ПРЛ и схемой Покинутости постоянно проверяет терапевта на «прочность», опаздывает, угрожает суицидом, провоцирует. В логике «Я-Оно» она использует терапевта как объект для регуляции своего невыносимого аффекта. Задача терапевта - не поддаться на провокацию (не стать «плохим Оно»), но и не отвергнуть ее (не стать «бросающим Оно»). Вместо этого, терапевт может сказать: «Я вижу, как вам страшно, что я вас брошу, как предыдущие. Ваши попытки проверить меня - это способ справиться с этим ужасом. Но давайте попробуем сделать иначе. Просто побудем здесь вместе, в тишине, и посмотрим, что произойдет. Я никуда не ухожу».
Этот простой акт называния и приглашения к совместному присутствию - это микромомент встречи «Я-Ты». Это практика новой деятельности, в которой безопасность рождается не из контроля над объектом, а из взаимного признания в диалоге.
Таким образом, диалогическая перспектива Бубера предлагает не только философское обоснование, но и практический идеал для психотерапии. Она позволяет увидеть в продуктивном действии по Гальперину не просто технику решения задач, а этический акт сотворения человеческой связи. Кульминацией развития ФПО является не состояние блаженного слияния, а обретенная способность нести ответственность за Другого, участвуя с ним в диалоге, который и делает нас людьми. Это тот фундамент, на котором можно строить работу с любым личностным расстройством, поскольку в основе любого из них лежит травмированная, искаженная или разорванная связь.
Если диалогическая модель Бубера предлагает цель развития в плоскости человеческих отношений, то философия Г. В. Ф. Гегеля задает измерение, выходящее далеко за их пределы. Его «Феноменология духа» - это описание пути сознания к абсолютному знанию, где все частные формы, включая эмоциональные потребности и саму диалогичность, преодолеваются в высшем синтезе. Эта перспектива бросает вызов самой основе психотерапевтического подхода, центрированного на отношениях, и предлагает более радикальный, аскетичный идеал человеческой зрелости - свободу духа, познавшего себя как единственную субстанцию.
Отправной точкой гегелевской диалектики самосознания является знаменитый раздел о «Господине и Рабе» (или «Рабе и Господине»). Это не просто историческая метафора, а модель фундаментального конфликта, возникающего из самой сути ФПО - потребности в признании.
Два самосознания сталкиваются в смертельной борьбе не за ресурсы, а за подтверждение своей самостоятельности. Каждое хочет быть признано в своей абсолютной самоценности другим, равным себе сознанием. Победитель становится Господином, рискнувшим жизнью ради чистого престижа. Побежденный, предпочтя жизнь свободе, становится Рабом, вынужденным работать на Господина.
Однако эта кажущаяся победа оборачивается диалектическим поражением. Господин получает признание, но - от Раба. А Раб, по определению, не является самостоятельным сознанием, его признание не имеет ценности. Господин попадает в экзистенциальный тупик: его потребность в признании фрустрирована в самой своей основе, так как удовлетворяется не тем, кем должна. Он зависит от Раба, который, работая и преобразуя природу, обретает опосредованную независимость через свой труд.
Этот парадокс - исчерпывающая критика любой попытки обрести самоценность исключительно через внешнее подтверждение, будь то любовь партнера, восхищение общества или подчинение других. Гегель показывает, что межличностная плоскость сама по себе содержит непреодолимое противоречие: Другой, как независимый субъект, чье признание мне нужно, всегда будет ускользать от моей власти, а его подчинение обесценит само признание.
Разрешение этого конфликта лежит не в нахождении «правильного» Другого, а в коренной трансформации самого сознания. Дух (человеческое сознание, взятое в его всеобщности) должен осознать, что Другой - это не внешнее препятствие, а он сам в своем «инобытии» (Anderssein).
Весь драматический путь любви, ненависти, борьбы и примирения был необходим духу для того, чтобы через это опосредование, через это «раздвоение» познать самого себя. Финал этого пути - Абсолютное Знание. Это состояние, в котором стирается сама противоположность между субъектом (познающим) и объектом (познаваемым). Дух познает, что весь мир, включая других людей, природу, историю и культуру, есть не что иное, как его собственная сущность, развернутая во времени.
Что это означает для нашей темы? А именно то, что фундаментальные потребности в отношениях на этом уровне не удовлетворяются, а «снимаются» (aufgehoben).
«Снятие» (Aufhebung) у Гегеля имеет три значения: упразднение, сохранение и возведение на новый уровень.
На практике это означает глубокую трансформацию эмоциональной жизни. Аффект, который раньше вызывал бурю страстей (ревность, страх потери, жажду обладания), теряет свою власть над индивидом. Он не подавляется, а преобразуется в ясное понимание его места в общей логике развития духа.
Любовь к конкретному человеку перестает быть тотальной зависимостью и становится частным проявлением более широкого отношения к миру. Гегель вслед за Спинозой говорит об интеллектуальной любви к Богу (Amor Dei Intellectualis), где под «Богом» понимается не персона, а мировой разум, субстанциональная основа всего сущего. Это любовь-понимание, любовь-принятие необходимости мирового процесса, частью которого является и я, и мой возлюбленный, и наши отношения.
Что эта, казалось бы, отвлеченная метафизика может дать психотерапевту?
Пример из клинической практики:
Клиент с тяжелым опытом отвержения и схемой Дефективности постоянно ищет подтверждения своей ценности в отношениях, впадая в отчаяние при малейшем признаке критики. Терапия, ориентированная только на диалог, может увязнуть в бесконечных попытках «исправить» его самооценку через принятие терапевтом. Гегелевская перспектива добавляет к этому еще одно измерение: постепенно подводить клиента к идее, что его ценность не может быть окончательно подтверждена или опровергнута ни одним Другим. Что его «дефект» - это часть его конкретной истории, которую нужно не скрывать, а понять и интегрировать в более широкий нарратив его жизни как человека, борющегося и развивающегося. Освобождение наступит не тогда, когда его полюбят, а когда он сам, через понимание законов своей психической жизни, обретет точку опоры, независимую от внешнего вердикта.
Абсолютная перспектива Гегеля не отменяет диалогическую, а задает для нее трансцендентный горизонт. Она напоминает, что конечной целью развития может быть не просто гармоничная связь с Другим, но достижение такой степени внутренней свободы и самопостижения, при которой дух обретает способность относиться к миру (и к другим) не из нужды, а из избытка, как к проявлению самого себя. Для психотерапии это означает, что помощь клиенту в обретении диалогических навыков - это ключевая, но, возможно, не конечная ступень. Высшая задача - помочь ему стать субъектом своей жизни, автором своей истории, способным не только на взаимность, но и на творческое одиночество, в котором вызревает подлинная свобода.
Предыдущие два параграфа очертили два полюса, между которыми разворачивается драма человеческого развития. На одном полюсе - диалогический императив Мартина Бубера, утверждающий, что человек становится собой только во встрече с «Ты». На другом - абсолютный идеал Георга Гегеля, провозглашающий, что зрелость духа заключается в снятии зависимости от Другого через самопознание. Бубер зовет нас в мир ответственной взаимности, Гегель - к вершинам автономной свободы. Возникает закономерный вопрос: не являются ли эти проекты взаимоисключающими? И если нет, то какую роль эта диалектика должна играть в кабинете психотерапевта?
Ответ, который мы предлагаем, заключается не в эклектическом смешении, а в диалектическом соподчинении этих перспектив. Мы утверждаем, что диалогическая модель задает необходимое основание и практический идеал терапевтической работы, в то время как гегелевская модель указывает на трансцендентный горизонт и критерий подлинной зрелости. Попытка достичь свободы духа, минуя школу человеческой встречи, столь же иллюзорна, как и надежда обрести полноту жизни, навсегда оставшись в рамках межличностной зависимости.
Абсолютный дух Гегеля - это вершина, но восхождение на нее начинается с основания, которое описывает Бубер. Ребенок, лишенный диалогического контакта, «достаточно хорошего» удерживания, не просто приобретает психологические травмы - он рискует не состояться как человеческое существо. Многочисленные исследования депривации и клинические наблюдения за пограничными состояниями показывают: без первоначального признания со стороны Другого не формируется сама ткань психической жизни, способность к саморефлексии и символизации.
Следовательно, терапия не может начинаться с установки на «снятие потребностей». Для клиента, чье «Я» хрупко и раздроблено, чья основная проблема — невыносимое одиночество и неспособность к устойчивым связям, гегелевский идеал будет воспринят как очередное обесценивание его боли, как призыв к еще большей изоляции. Сначала необходимо помочь ему построить или восстановить тот самый «мост Я-Ты», который является онтологическим условием существования человеческого в человеке.
Таким образом, диалогическая перспектива является первичной и безусловной в своем терапевтическом значении. Она задает конкретные, осязаемые цели:
Терапевтические отношения сами по себе становятся полем для отработки этой новой, диалогической деятельности.
Однако, сделав диалог основанием, мы сталкиваемся с его ограничением. Если вся жизнь человека сводится к поиску и поддержанию идеальных отношений «Я-Ты», мы рискуем заменить одну форму зависимости на другую, более утонченную. Потребность в Другом, даже самом совершенном, все равно остается потребностью, то есть состоянием нужды. Здесь на сцену выходит гегелевская прозорливость.
Гегель показывает, что подлинная свобода и могущество духа раскрываются именно в момент преодоления этой нужды. Речь не об отвержении отношений, а о качественном преобразовании их места в жизни человека. Зрелая личность способна вступать в диалог не из голода, а из избытка. Ее самоценность не зависит постоянно от подтверждения извне, она укоренена в глубоком самопознании и чувстве внутренней опоры.
Вот как это выглядит в практике:
Это и есть начало «снятия» - не уничтожения потребности в связи, а превращения ее из тотальной необходимости в один из модусов бытия, причем не единственный.
Таким образом, эффективная терапия в нашем понимании должна осуществлять тонкую навигацию между этими двумя полюсами. Ее стратегию можно описать как движение по трем этапам:
Синтез диалогической и абсолютной перспектив позволяет переформулировать саму цель психотерапии. Она заключается не в том, чтобы сделать клиента «счастливым» в его отношениях, и не в том, чтобы превратить его в самодостаточного отшельника.
Конечная цель терапии - помочь человеку обрести диалектическую гибкость: способность к глубокой, насыщенной взаимности, когда это уместно и желанно, и способность к содержательному, творческому одиночеству, когда этого требует его путь. Иными словами, помочь ему стать субъектом, который свободно движется между полюсом «Я-Ты» и полюсом «Абсолютного Духа», используя энергию отношений для роста и находя в глубинах своего духа опору для этих отношений.
Такой подход позволяет избежать как ловушки отношений-зависимости, так и иллюзии тотальной автономии. Он определяет психотерапию не как ремонт сломанного механизма, а как искусство сопровождения человека в его восхождении к подлинной, многоуровневой человечности - способной и к любви-встрече, и к любви-пониманию.
Разработанная нами интегративная модель - это не просто очередная теоретическая конструкция. Ее ценность определяется тем, насколько радикально она меняет сам подход к психотерапии личностных расстройств, смещая фокус с содержания конфликтов на процессы их возникновения и, соответственно, с интерпретации на восстановление. Эта глава посвящена тому, как воплотить эту модель в практику.
Классический психоанализ, в своем ортодоксальном варианте, зиждется на фундаментальном допущении: достаточно сделать бессознательное сознательным, чтобы запустить изменение. Инструментом этого преобразования выступает интерпретация - вербальное объяснение терапевтом скрытых смыслов симптомов, сопротивления и переноса. Работа с переносом, где пациент проецирует на аналитика образы прошлых отношений, видится как ключевой механизм исцеления.
Однако наша интегративная модель показывает, что этот подход сталкивается с систематическими ограничениями при работе с личностными расстройствами, особенно с теми, что основаны на дефиците, а не на конфликте (таких как пограничное, нарциссическое, шизоидное расстройства).
Почему интерпретации недостаточно?
Проблема заключается в том, что интерпретация апеллирует к высшим психическим функциям - способности к рефлексии, абстрактному мышлению, вербальному пониманию. Но что делать, если у клиента эти функции не сформированы или грубо нарушены?
Клинический пример:
Клиентка с тяжелой схемой Покинутости реагирует на малейший признак «отдаления» терапевта (его отпуск, изменение времени сессии) интенсивной паникой, яростью и самоповреждающим поведением. Классический аналитик может интерпретировать это как перенос детского страха покинутости матерью. Однако в момент кризиса эта интерпретация бесполезна. Клиентка не способна ее переработать. Ее психика регрессировала к состоянию младенца, который не может мыслить, а может только чувствовать и действовать. Ей требуется, чтобы терапевт сначала помог ей снизить уровень тревоги до переносимого - через спокойный голос, подтверждение своих обязательств, структурирование пространства сессии. Только после того, как аффект будет отрегулирован, можно будет вернуться к обсуждению смысла ее реакции.
Таким образом, «чистая интерпретация» в отрыве от работы по восстановлению функций оказывается не только неэффективной, но и потенциально ятрогенной. Она может усиливать чувство неадекватности у клиента («Я плохой пациент, раз не понимаю, что мне говорит терапевт») и повторять травматический опыт, когда от ребенка требовали вербального понимания там, где была нужна базовая эмоциональная поддержка.
Это не означает, что интерпретация бесполезна. Она занимает свое важное место в терапевтическом процессе, но только после того, как создана достаточная функциональная основа. Она работает с конфликтом, а не с дефицитом. Наша модель требует смещения приоритетов: сначала - восстановление функции, затем - осмысление содержания.
Этот критический анализ приводит нас к положительной программе: если не интерпретация, то что? Ответ заключается в переориентации терапии с анализа прошлого на создание нового опыта в настоящем - опыта, который способен перезапустить остановившееся развитие.
Критика «чистой интерпретации» заставляет нас коренным образом пересмотреть саму суть терапевтического процесса. Если патология возникает из-за сбоя в фундаментальных процессах - опредмечивания потребностей и синтеза психических функций, - то и терапия должна быть направлена на их восстановление. Это означает сдвиг от модели «археолога», раскапывающего прошлое, к модели «архитектора» или «садовника», создающего условия для нового роста.
Такой подход превращает терапевтический кабинет в уникальную лабораторию, где в безопасных, специально созданных условиях заново разыгрывается и завершается незавершенное развитие. Этот процесс опирается на два краеугольных камня: корректирующий эмоциональный опыт и терапевта как нового объекта для опредмечивания.
Понятие «корректирующего эмоционального опыта», введенное Францем Александером, получает в нашей модели глубокое теоретическое обоснование. Это не просто «хорошие отношения» с терапевтом. Это искусственно создаваемое пространство, где последовательно и надежно нарушаются дезадаптивные ожидания клиента, вытекающие из его ранних схем.
Роль терапевта в этой парадигме фундаментально меняется. Он выступает в трех ключевых ипостасях:
Клиническая иллюстрация:
Клиент с выраженной нарциссической организацией (схемы Грандиозности и Неполноценности) постоянно пытается обесценить терапевта, чтобы поддержать свое хрупкое «Я». Классический аналитик мог бы интерпретировать это как защиту против зависимости и стыда.
В нашем подходе последовательность действий иная:
Таким образом, терапия из кабинета по «ремонту психики» превращается в учебную лабораторию человеческих отношений, где через безопасное, структурированное взаимодействие с терапевтом клиент заново, уже во взрослом возрасте, проходит те стадии опредмечивания и синтеза, которые были нарушены в его детстве. Это не быстрый процесс, но именно он приводит к глубинным, устойчивым изменениям в структуре личности.
Разработанная нами интегративная модель предоставляет метатеоретический каркас для понимания изменений. Однако для повседневной клинической работы необходим ясный и структурированный методологический инструментарий. Здесь на первый план выходит схема-терапия Джеффри Янга, техники которой идеально адаптируются к нашему подходу, получая при этом более глубокое обоснование. Две ключевые техники - эмпатическая конфронтация и ограниченное родительство - можно переосмыслить как целенаправленные методы, которые непосредственно работают с процессами опредмечивания и синтеза.
Эмпатическая конфронтация - это не просто «поддержка с нажимом». В контексте нашей модели, это продуманный инструмент для создания «когнитивного диссонанса», необходимого для того, чтобы дезадаптивная схема вышла из режима автоматического воспроизведения и стала доступной для осознания и изменения.
Таким образом, эмпатическая конфронтация - это не атака на клиента, а помощь в осознании им имманентной противоречивости его собственной деятельности. Она подводит его к ключевому инсайту: «Мой старый способ удовлетворения потребности X на самом деле приводит к результату Y, противоположному тому, чего я хочу». Это создает мотивацию для поиска новых, более адаптивных «предметов» и способов действия.
Если эмпатическая конфронтация подготавливает почву для изменений, то ограниченное родительство - это процесс прямого предоставления нового опыта, необходимого для переопредмечивания потребностей и синтеза отсутствующих психических функций.
Клинический пример синтеза техник:
Клиент: Мужчина с выраженной схемой Неполноценности. На работе он избегает любой возможности проявить инициативу, так как ожидает немедленного провала и насмешек.
Таким образом, методы схема-терапии, интегрированные в нашу модель, превращаются из набора техник в осмысленную стратегию по поэтапному переопредмечиванию фундаментальных потребностей и синтезу недостающих психических функций. Они позволяют терапевту проводить конкретную работу, каждый шаг которой теоретически обоснован и направлен на восстановление нарушенных процессов развития.
Вся логика нашего построения - от критики «чистой интерпретации» до анализа конкретных техник - ведет к необходимости пересмотреть саму суть того, что мы считаем успехом в терапии. Традиционные цели, такие как «осознание конфликта», «снятие симптома» или даже «повышение осознанности», оказываются производными от более фундаментального процесса. Интегративная модель позволяет сформулировать новую, системную цель психотерапии личностных расстройств:
Главной целью терапии является формирование недостающих или дефицитарных психических функций через организацию совместной продуктивной деятельности в терапевтическом альянсе, направленной на переопредмечивание фундаментальных потребностей.
Давайте разберем эту формулировку по ключевым компонентам.
Исторически психотерапия была сосредоточена на содержании психической жизни: на бессознательных конфликтах, травматических воспоминаниях, иррациональных убеждениях. Вопрос звучал: «Почему я так себя чувствую и веду?». Ответ на него (инсайт) считался главным механизмом изменения.
Наша модель смещает акцент на процессуальную, функциональную сторону. Вопрос теперь формулируется иначе: «Как происходит, что я не могу регулировать свои эмоции? Какая именно способность у меня отсутствует, когда я в панике разрушаю отношения, которых так жажду?». Фокус переносится с анализа «кирпичей» (содержания мыслей и воспоминаний) на анализ «цемента» - функций, которые скрепляют эти кирпичи в единую структуру личности.
Таким образом, цель - не просто узнать о существовании схемы Покинутости, а сформировать функцию эмоциональной саморегуляции, которая позволит выдерживать тревогу сепарации, не прибегая к деструктивным копингам. Не просто понять, что родители были критичны, а развить функцию реалистичной самооценки, независимой от внешней оценки.
Как же формируется функция? Именно здесь идея продуктивного действия по Гальперину становится центральной. Функция не возникает сама по себе от одного понимания. Она формируется и оттачивается в процессе целенаправленной деятельности.
Через это последовательное, поэтапное выполнение продуктивного действия клиент не просто «принимает решение» измениться. Он буквально выращивает у себя новую нейронную сеть, новый способ реагирования, который постепенно становится автоматическим.
Никакое продуктивное действие невозможно вне социального контекста. Для ребенка таким контекстом была совместная деятельность со взрослым. Для клиента в терапии этим контекстом становится терапевтический альянс.
Альянс в нашей модели - это не просто «рабочие отношения». Это:
Таким образом, терапевт - это не нейтральный наблюдатель, а активный участник и организатор новой деятельности, которая является условием для формирования новых функций.
Выздоровление клиента с личностным расстройством - это не достижение состояния перманентного «счастья» и не полное исчезновение всех проблем. Это обретение способности справляться с жизненными вызовами на новом, функциональном уровне.
Критериями успеха терапии становятся:
В этом смысле, терапия завершается не тогда, когда клиент «все понял» о своем прошлом, а тогда, когда он научился делать то, чего не мог делать раньше, и этот новый навык стал частью его личности. Он не просто получил новую информацию о себе; он обрел новые способы бытия-в-мире, основанные на отлаженных психических функциях, которые были сформированы в сотрудничестве с терапевтом. Это и есть радикальный сдвиг, который предлагает наша интегративная модель: от терапии как реконструкции прошлого к терапии как проектированию и построению будущего.
Проделанный нами путь - от анализа базовых механизмов опредмечивания потребностей до синтеза философских горизонтов и конкретных терапевтических техник - позволяет подвести итоги и очертить контуры новой парадигмы в понимании и лечении личностных расстройств. Предложенная интегративная модель не является простым сложением теорий; она предлагает принципиально иную оптику, меняющую сам предмет психотерапевтического вмешательства.
Значимость нашей модели заключается в ее интегративной и практико-ориентированной природе.
Модель обосновывает необходимость активной, структурированной позиции терапевта, который выступает не как пассивный интерпретатор, а как организатор новой развивающей деятельности.
Предложенная модель открывает несколько плодотворных направлений для дальнейших исследований.
В конечном счете, предложенная интегративная модель - это больше, чем теория. Это намек на “новую антропологию”, в основе которой лежит понимание человека не как носителя конфликтов, а как субъекта деятельности, чья личность формируется и трансформируется в процессе сотрудничества с Другим.
Психотерапия в этом свете перестает быть «лечением болезни» и становится процессом сопровождения в достраивании и перестройке собственной личности. Это искусство создания условий, в которых человек, часто вопреки своему травматическому опыту, может обрести недостающие ему инструменты для построения той жизни и тех отношений, к которым он по-настоящему стремится.
Наша модель - это приглашение к диалогу и совместной деятельности для всех, кто верит, что психотерапия может быть не просто ремеслом смягчения страданий, но и наукой о человеческом становлении, практикой помощи в обретении подлинной свободы и полноты бытия.
375 29 766-06-18
mirashnichenka@gmail.com